да, Платонов пишет очень "сочно", необычным "псевдонародным" стилем... и само чтение его произведений проблем не вызывает.
проблема в том, что все его персонажи - какие-то убогие марионетки, а не живые люди.
даже у Салтыкова-Щедрина сатирические герои при всей своей условности и схематичности образов - более живые и выразительные.
все сюжеты, речь и действия героев Платонова бессвязны, бессмысленны и немотивированы... но при этом он вовсе не является абсурдистом как Беккет или Кафка - он будто все время старается убедить читателя, что это на самом деле нормально, что он пишет про реальных людей, испытывающих реальные чувства. но в этом увериться я так и не смог.
а читать только, так сказать, "ради стиля"... ну можно немного - я и почитал в свое время Платонова выборочно.
получился парадокс - "нарисовано" великолепно, а интереса в итоге к этому всему им "нарисованному" вышло - ноль.
все же не удержусь и приведу небольшой пример "содержательного" текста из неоконченного романа Платонова "Счастливая Москва"...
Самбикин также наблюдал за Честновой и думал над нею: любить ему ее или не надо; в общем она была хороша и ничья, но сколько мысли и чувства надо изгнать из своего тела и сердца, чтобы вместить туда привязанность к этой женщине? И все равно Честнова не будет ему верна, и не может она никогда променять весь шум жизни на шепот одного человека.
"Нет, я любить ее не буду и не могу! - навсегда решил Самбикин. - Тем более, придется как-то портить ее тело, а мне жалко, лгать день и ночь, что я прекрасный... Не хочу, трудно!" Он забылся в течении своего размышления, утратив в памяти всех присутствующих. Присутствующие же, хотя и сидели за обильным и вкусным столом, но ели мало и понемногу, они жалели дорогую пищу, добытую колхозниками трудом и терпением, в бедствиях борьбы с природой и классовым врагом. Одна Москва Честнова забылась и ела и пила, как хищница. Она говорила разную глупость, разыгрывала Сарториуса и чувствовала стыд, пробирающийся к ней в сердце из ее лгущего, пошлого ума, грустно сознающего свое постыдное пространство. Никто не обидел Честнову и не остановил ее, пока она не изошла своею силой и не замолчала сама. Самбикин знал, что глупость - это естественное выражение блуждающего чувства, еще не нашедшего своей цели и страсти, а Сарториус наслаждался Москвой независимо от ее поведения; он уже любил ее как живую истину и сквозь свою радость видел ее неясно и неверно.
Во время шума людей и уже позднего вечера в залу незаметно вошел Виктор Васильевич Божко и сел у стены на диване, не желая быть замеченным. Он увидел красную, веселую Москву Честнову и вздрогнул от боязни ее. К ней подошел какой-то молодой ученый человек и запел над нею:
Ты ходишь пьяная,
Ты вся уж бледная,
Такая милая
Подруга верная...
Москва, услышав это, закрыла лицо руками и неизвестно - заплакала или застыдилась себя. Сарториус в тот момент спорил с Вечкиным и Мульдбауэром; Сарториус доказывал, что после классового человека на земле будет жить проникновенное техническое существо, практически, работой ощущающее весь мир... Древние люди, начавшие историю, тоже были техническими существами; греческие города, порты, лабиринты, даже гора Олимп - были сооружены циклопами, одноглазыми рабочими, у которых древними аристократами было выдавлено по одному зрачку - в знак того, что это - пролетариат, осужденный строить страны, жилища богов и корабли морей, и что одноглазым нет спасения. Прошло три или четыре тысячи лет, сто поколений, и потомки циклопов вышли из тьмы исторического лабиринта на свет природы, они удержали за собою шестую часть земли, и вся остальная земля живет лишь в ожидании их. Даже бог Зевс, вероятно, был последний циклоп, работавший по насыпке олимпийского холма, живший в хижине наверху и уцелевший в памяти античного аристократического племени; буржуазия тех ветхих времен не была глупой - она переводила умерших великих рабочих в разряд богов, ибо она втайне удивлялась, не в силах понять творчества без наслаждения, что погибшие молчаливо обладали высшей властью - трудоспособностью и душою труда - техникой.
Сарториус встал на ноги и взял чашку с вином. Короткого роста, с обыкновенным согретым жизнью лицом, увлеченный мысленным воображением, он был счастлив и привлекателен. Честнова Москва загляделась на него и решила когда-нибудь поцеловаться с ним. Он произнес среди своих замолкших товарищей:
- Давайте выпьем за безымянных циклопов, за воспоминанье всех погибших наших измученных отцов и за технику - истинную душу человека!