О коньяке

-- Вы упустили еще третью возможность...
-- Нет, Феликс Александрович! Не упустил! О вашей детской угрозе
огнем я догадываюсь. Так вот, чтобы наказать вас за нее, я расскажу вам
сейчас о четвертой возможности, такой стыдной и недостойной, что вы даже
не осмеливаетесь пустить ее в свое сознание, ужас перед нею сидит у вас
где-то там, на задворках, ужас сморщенный, голенький, вонючий... Расска-
зать?
Предчувствие этого сидящего на задворках сморщенного ужаса резануло
меня, как сердечный спазм, и я даже задохнулся, но я уверен был, что
ничего он не может сказать такого, о чем я сам уже не передумал, чем не
перемучился тридцать три раза. Я стиснул зубы и процедил сквозь платок,
прижатый ко рту:
-- Любопытно было бы узнать...
И он рассказал. Честью своей клянусь, жизнью дочери моей Катьки,
жизнью внуков: не знал я заранее и представить себе не мог, что он мне
расскажет обо мне самом. И это было особенно унизительно и срамно,
потому что четвертая моя возможность была такой очевидной, такой пошлой,
такой лежащей на поверхности... любой нормальный человек назвал бы ее
первой... для Ойла Союзного она вообще -- единственная, и других он не
ведает... Только такие, как я, занесшиеся без всякой видимой причины,
надутые спесью до того, что уже и надутости этой не ощущают, невесть что
вообразившие о себе, о писанине своей и о мире, который собою осчастлив-
ливают, только такие, как я, способны упрятать эту возможность от себя
так глубоко, что сами о ней не подозревают...
Ну как, в самом деле, я, Феликс Александрович Сорокин, создатель
незабвенного романа "Товарищи офицеры", как я мог представить себе, что
проклятая машина на Банной может выбросить на свои экраны не семизначное
признание моих, Сорокина, заслуг перед мировой культурой и не гордую
одинокую троечку, свидетельствующую о том, что мировая культура еще не
созрела, чтобы принять в свое лоно содержимое Синей Папки, а может
выбросить машина на свои экраны крепенькие и кругленькие 90 тыс.,
означающие, что Синюю Папочку благополучно приняли, благополучно встави-
ли в план и выскочила она из печатных машин, чтобы осесть на полках
районных библиотек рядом с прочей макулатурой, не оставив по себе ни
следов, ни памяти, похороненная не в почетном саркофаге письменного
стола, а в покоробленных обложках из уцененного картона.