дело в том, что русский язык плохо "оснащен" адекватной философской терминологией - это произошло естественным образом исторически оттого, что философия в России развивалась очень слабо и медленно и носила в основном религиозно-богословский характер.
к тому же сам строй русского языка почти "анти-философичен" - он плохо выражает логику, является предельно синететичным и гибким, тогда как для философии важнее всего строгость и определенность.
лучше всего "заточены" под философские (и научные) проблемы немецкий и английский языки.
перевод на русский любых философских работ всегда неизбежно получается громоздким и неоднозначным.
помнится, еще когда нам в институте препод объяснял основы философии Гегеля, то он сразу сказал, что в принципе если кто хочет действительно глубоко вникнуть и изучить всерьез, то изучать Гегеля надо только по-немецки, в крайнем случае по-английски.
...Между русским языком и философией — отношения глубокой ревности и трагизма. Русская мысль влюблена в западную философию, но сумела ли она создать понятийный аппарат для самостоятельной работы в родном языке? Возможны ли Гегель и Хайдеггер, Сартр и Деррида на почве русского языка — или он может мыслить только художественно, как у Достоевского и Платонова? В чем слабость и сила русского языка как орудия гуманитарной мысли?
В переводе на русский язык все расплывается, как будто на вощеной бумаге, все видится как бы сквозь туман или тусклое стекло. Но в русском языке есть огромная воля к мышлению вопреки трудности ясного выражения мыслей; воля к перетолкованию и даже забалтыванию понятия, к бесконечному повтору, кружеву вариаций, чего не терпят более ясные и логические языки. По-русски одну и ту же вещь нужно выговорить много раз — и тогда она приобретает расплывчатый объем, которого другим языкам передать не удается, поскольку сказанного один раз уже достаточно. Русский язык переводит не только с других языков, но и с самого себя. Любое толкование кажется ему недостаточным, и потому одно и то же понятие толкуется снова и снова, то с одной точки зрения, то с другой, то в ругательной, то в хвалебной, то в иронической тональности.
Прежде всего, иностранцев удивляет в русских мыслителях перескок с понятия на понятие, скачка образов, произвольная смена ассоциативных рядов. Причем такой разброс понятий оказывается формой многократного повтора, умножения вариаций, кружения вокруг одной мысли, чего не терпят более ясные, логические и прямодушные языки. Одну и ту же вещь здесь по-разному выговоривают много раз, как будто собеседник глуховат или где-то далеко...
...Русский язык любит синонимические повторы, наслаждаясь тем, как одно и то же может по-разному выражаться. На этом основан и фольклорный распев-повтор словесных формул, и язык церковных служб, где один и тот же молитвенный смысл предстает в многочисленных метафорических переложениях. Православные службы сложились, разумеется, в недрах греческого — великого философского языка, языка Платона и Аристотеля. Но философия начала говорила по-гречески почти за тысячу лет до возникновения византийских церковных канонов, тогда как русский письменный и литературный язык сам сложился внутри этих канонов и, соответственно, испытал решающее воздействие эстетики заклинания и повтора...
...Английскому интеллектуальному слуху воспринимать такой наворот вариаций и терминов чрезвычайно утомительно. Этот слух ищет предельно ясной, единократно выраженной информации, и если на 10-ой странице повторяется в новых выражениях то, что уже сказано на 5-ой, он отключается, перестает воспринимать и уважать источник речи. Строй русской мысли — вращательный, английской — поступательный. Русское слово более магично, заклинательно и потому склонно к повтору. Английское слово более информативно, сообщательно и потому избегает повторов...
...По терминологии Василия Налимова, на семантической шкале языков русский язык окажется на полюсе мягкости, наряду с языком дзена и абстрактной живописи. Любое понятие русский язык превращает во что-то виртуальное, слегка фантастическое. В нем больше возможностей, чем реальности, больше намека, чем значения, больше угадки, чем знания, больше домысла, чем осмысления. Это бескостный язык, сплошь из мяса и слюны. Но этим русский язык оказывается вхож в область семантической размытости, куда вхожи и другие "безъязыкие" языки, например, сновидений, медитаций, элементарных частиц, обнаруживающих волновые свойства. Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы... выходит по-русски не хуже , если не лучше, чем по-английски..." Все здесь перечисленное отличается зыбкостью, текучестью. Может быть, в каком-то отдаленном будущем, когда многовариантность и расплывчатость станут важными и определяющими свойствами коммуникационно переработанной реальности, русский язык, к тому времени морфологически упрощенный, а лексически обогащенный, станет одним из главных языков виртуального мира. Ведь перебалтывание смеси в пробирке — тоже полезное занятие, если при этом образуется новое вещество.
Человек, мыслящий по-русски, всегда чувствовал себя гадким утенком среди настоящих мыслителей — таких, как Аристотель, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Гегель, Гуссерль, Хайдеггер. Они строили свои системы философии и методы философствования, а русский мыслитель шатался между ними, вытягивал яркие ниточки из той или другой ткани и заново сплетал обрывки. Куражился, заносился — но в общем-то тосковал, поскольку ему негде было преклонить главу. То, что делали русские мыслители, — это была не философия, не лингвистика, не какая-либо вообще наука, а создание мыслительной среды — среды обитания для разных умов, где они могут сообщаться между собой, находить общие темы и вопросы... Русские мыслители писали друг другу письма, т.е., в полном соответствии с бахтинской теорией, строили не предложения, а высказывания...
